– А вы, – крикнул император и стремительно шагнул ко мне, будто хотел ударить, – куриная ваша башка, что вы о себе возомнили? Неужели вы думали, что я доверю вам важное послание, да еще отправлю с ним прямиком в лапы неприятелю? Уж не знаю, как вы сумели проехать через те места, но будь у Шарпантье такая же дубовая голова, все мои замыслы рухнули бы. Разве не понимаете, осел вы этакий, что в письме содержались ложные сведения и что я хотел обмануть врага, а сам тем временем осуществить совсем другой план?
Я услышал эти жестокие слова, увидел побелевшее от гнева лицо. Перед глазами у меня все поплыло, колени подогнулись, и я вынужден был схватиться за спинку стула. Только мысль о том, что я – доблестный воин, который всю жизнь верно служил государю и Франции, придала мне сил.
– Ваше величество, – сказал я и расплакался, – таким, как я, лучше сразу говорить правду. Если бы я знал, что депеша предназначена врагу, то непременно позаботился бы о том, чтобы она к нему попала. Но я-то думал, что мой долг ее сберечь, и готов был жизнь отдать за это. Никому на свете еще не выпадало больше опасностей, чем мне, пока я старался исполнить вашу волю.
Я утер слезы и с жаром принялся рассказывать, как прорвался через Суассон, как бился с драгунами, приехал в Санлис, повстречал в погребе графа Буткина, переоделся, встретил казака, ушел от погони, а в самый последний момент едва не погиб от руки французского драгуна. Император, Бертье и Макдональд слушали, открыв рты. Когда я закончил, Наполеон подошел и ущипнул меня за ухо.
– Ладно, ладно! – сказал он. – Забудьте все, что я наговорил. Вижу, мне стоило вам довериться. А теперь ступайте.
Я взялся за ручку двери, но тут император меня остановил.
– Обязательно проследите, – обратился он к герцогу Тарентскому, – чтобы бригадир Жерар получил медаль за особые заслуги. Хоть он и не слишком сообразителен, у этого солдата самое отважное сердце во всей моей армии.
Пришла весна, друзья мои. Снова на каштанах проклюнулись нежные зеленые листочки, а из кафе вынесли столики на улицу. Там, конечно, сидеть приятнее, однако я не хочу, чтобы эти маленькие рассказы слушал весь город. Вы уже знаете о том, какие подвиги совершил я лейтенантом, командиром эскадрона, полковником и бригадиром, но теперь берите выше – я превращаюсь в нечто гораздо более важное. В историю.
Если вы читали о последних годах императора, которые он провел на острове Святой Елены, вы должны помнить, что он настойчиво просил разрешения отправить одно-единственное письмо, но с условием, чтобы его не вскрывали. Много раз он повторял эту просьбу и под конец даже пообещал сам обеспечивать свое содержание, дабы не обременять британскую казну. Однако тюремщики знали, как опасен этот бледный, грузный человек в соломенной шляпе, и всегда ему отказывали. Многие задавались вопросом, кому же предназначал он столь секретное послание. Одни предполагают – жене, другие – тестю, кто-то говорит – императору Александру или маршалу Сульту. А что вы скажете, друзья, если я признаюсь, что Наполеон хотел написать мне, Этьену Жерару? Да, живу я скромно, и лишь сто франков половинного жалованья спасают меня от голода, но это истинная правда – император помнил меня и отдал бы левую руку, только бы побеседовать со мной пять минут. Сейчас расскажу, как так получилось.
После битвы при Фер-Шампенуаз, где новобранцы в блузах и сабо проявили чудеса стойкости, самые прозорливые из нас начали понимать, что с Великой армией покончено. Боеприпасы наши захватил неприятель, зарядные ящики опустели, и пушки умолкли. На кавалеристов тоже нельзя было взглянуть без слез. Моя собственная бригада пала во время взятия Краонских высот. Затем пришла весть, что враги в Париже, что в городе все нацепили белые кокарды, и, наконец, самая ужасная новость – корпус Мармона перешел на сторону роялистов. Мы переглядывались и спрашивали друг друга, сколько еще генералов переметнется к ним. Журдан, Мармон, Мюрат, Бернадот, Жомини уже нас покинули, хотя насчет последнего никто не сокрушался, поскольку его перо всегда было острее сабли. Мы готовились воевать со всей Европой, а вышло так, что к ней прибавилась и половина Франции.
После долгого форсированного марша мы достигли Фонтенбло. Там объединились жалкие остатки нашего воинства – корпусы Нея, моего кузена Жерара и Макдональда, всего двадцать пять тысяч, да еще семь тысяч гвардейцев. Однако с нами осталась наша слава, которая стоила и пятидесяти, с нами был император, а он был дороже ста. Наполеон ехал с войском, спокойный и уверенный, улыбался и нюхал табак, поигрывая своим маленьким хлыстом. Даже в дни величайших побед я не восхищался императором так, как во время Французской кампании.
Однажды вечером я со своими офицерами попивал сюренское. Упоминаю это вино, только чтобы вы поняли – времена для нас были тяжелые. И тут меня вызывает к себе Бертье. Вспоминая о старых товарищах по оружию, я, с вашего позволения, не стану называть высокие иностранные титулы, которые получили они за время наших походов. Все это хорошо при дворе, но от солдат вы их не услышите. Мы никак не могли расстаться с «нашим Неем», «нашим Раппом» или «нашим Сультом», ведь имена эти были для нас точно звуки горнов, играющих утреннюю зорю. Так вот, Бертье передал, что хочет видеть меня.
Комнаты его находились в конце галереи Франциска Первого, недалеко от императорских покоев. В прихожей ждали двое хороших моих знакомцев: полковник Депьен из Пятьдесят седьмого полка линейной пехоты и капитан вольтижеров Тремо. Оба они были старыми вояками – Тремо гренадером прошел Египет, – а кроме того, славились отвагой и превосходно владели оружием. У Тремо малость немело запястье, а вот чтобы справиться с Депьеном, приходилось изрядно попотеть. Он был невысок, сантиметров на семь ниже лучшего для мужчины роста – этих-то семи сантиметров и недоставало ему, чтобы сравняться со мной. Однако и на саблях, и на коротких шпагах он несколько раз чуть не одолел меня, когда мы устраивали поединки в Оружейном зале Пале-Рояль. Конечно же, мы сразу почуяли, что дело особенное, ведь не просто так вызвали сюда таких удальцов. Нет дыма без огня.